Томас Праш
Весь мир в одном городе: Лондон в 1851 году
(пер. с англ. О. Карповой)

“Лондон накануне открытия Всемирной выставки являл собой любопытное зрелище даже для самих лондонцев”, — утверждал Генри Мейхью в книге “1851 год, или Приключения мистера и миссис Сендбойз с семьей, приехавших в Лондон “поразвлечься” и посмотреть Всемирную выставку” — юмористическом романе о Первой всемирной торгово-промышленной выставке, написанном по горячим следам. В нем Мейхью подробно описывал, что именно в городской жизни становилось все более необычайным в тот знаменательный год: “Каждый день появлялись новые или возрождались прежние увеселения. В столицу вернулась китайская коллекция, в которой экспонировались настоящая китайская семья из Пекина и женщина со ступнями всего два с половиной дюйма длиной — знак ее высокого положения в обществе; мистер Келин [так! имеется в виду Кэтлин. — Т.П.] заново открыл свою индейскую выставку; мистер Уайл [так! имеется в виду Уайльд. — Т.П.] скупил центр Лестер-сквер, чтобы толпы могли втиснуться — “да, да, в тот самый огромный глобус””[1] (Mayhew, 132). Еще в одном пассаже своего пародийного описания выставочной лихорадки Мейхью предложил обзор прочих “транснациональных” достопримечательностей Лондона, вроде ресторана Алексиса Сойера[2], “где смогла бы отобедать вся вселенная, за шесть пенсов или сотню гиней, а меню включало блюда от соленых рубцов до соловьиных язычков”, от “русских сальных свечей” а-натюрель до “тушеного миссионера с Маркизских островов” или “холодного жареного епископа” из Новой Зеландии (Mayhew, 2). Мейхью замечает, что в год Всемирной выставки знаменитый предприниматель Ф.T. Барнум[3] ““отделался” от Дженни Линд[4] и заключил соглашение с уполномоченными Комиссии по общественному призрению (Poor Law Commissioners) об уплате им годовой суммы налога на бедных за всех английских налогоплательщиков, что давало ему право единоличного владения зданием Сомерсет-хаус[5], которое он собирался превратить во “Всемирный Гранд-отель” <...> Там каждому гостю должны были предоставить постель, будуар и торжественный обед, а также <...> бесплатное посещение всех театров <...> и право входа в Тайный совет и в Бекингемский дворец” (Mayhew, 2). В список доступных в Лондоне в год Всемирной выставки развлечений Мейхью поместил как действительные, так и вымышленные туристические достопримечательности. Китайская коллекция, индейская выставка Кэтлина, глобус Уайльда, ресторан Сойера и увеселения Барнума действительно были частями великого года Выставки, хотя то, что эти заведения предлагали своим посетителям, не совсем соответствовало гиперболизированным описаниям Мейхью.

В самом деле, в некоторых отношениях Мейхью лишь немного преувеличивает. Китайская коллекция, как она экспонировалась в год выставки, включала, по свидетельству одного путеводителя, “полную панораму искусств, ремесел, а также традиционных технологий и развлечений китайцев”; в том же зале помещалась и Выставка Камминга — “экспозиция охотничьих трофеев, среди которых были настоящее оружие и национальные костюмы кафрских племен [по-английски это название должно было читаться как “kaffir” — уничижительное южноафриканское прозвище чернокожего местного населения[6]] и другие африканские диковины, приобретенные Гордоном Каммингом во время его путешествий по Южной Африке” (British Metropolis, 267). Коллекция Кэтлина, посвященная американским индейцам, насчитывала “600 рисунков маслом и несколько тысяч предметов, произведенных представителями разных индейских племен, — одежду, оружие и т.п., — и экспонировались с целью распространить [согласно орфографии автора, “to develope”, — Т.П.] вкусы, нравы и обычаи этой особой расы, столь быстро истребляемой цивилизацией и коммерцией”; там была и “модель Ниагарского водопада, выполненная в рельефе и цвете” (Limbird, 79). Все эти реалии не так уж далеки от описаний Мейхью.

Ресторан Сойера похож на рисуемые Мейхью картины еще больше. “Путеводитель Лимбёрда” (1851) описывает “Симпозиум” Сойера, используя почти такие же гиперболические выражения: “Комнаты отделаны соответственно стилям разных национальных культур, но в этих стилях ни один народ не признает свой собственный. Сады разбиты в совершенно новой манере. <...> В них огромное количество статуй, ваз и гротов, газонов, дорожек, посыпанных гравием, освещенных цветочных клумб и разнообразных ландшафтов со многими другими примечательными объектами. <...> Пиршественный зал баронов — 100 футов длиной <...>, его стены покрыты роскошной малиновой драпировкой, которая контрастирует с пилястрами в коринфском стиле. Пространства между колоннами заполнены написанными маслом картинами самой г-жи Сойер в богатых рамах, а также памятными трофеями из разных стран. <...> Тут есть Пиршественный мост, Приют Флоры, Цыганская долина, Таинственная башня и Аллея любви — тех, кто по ней гуляет, как мы искренне верим, никогда не испугают сосульки из Грота вечного снега” (Limbird, 141—142). В другом путеводителе говорится, что помещенная при входе вывеска с названием этого заведения “ночью освещена и ярко сияет”, а список залов дополнен “Большим павильоном Амфитриона”, или “Всемирным лагерем”, специально придуманным, по словам Сойера, “для тех, кто “предпочитает пестрое многолюдное пиршество менее радостному обществу отдельного кабинета”” (British Metropolis, XVIII). И если меню совершенно соответствовало оформлению, то очерк Мейхью не мог быть беспочвенной фантазией.

То, что все в Лондоне во время первой Всемирной выставки превратилось в торжище, совершенно отвечало замыслу Мейхью. Провинциальное семейство Сендбойз, которое приезжает в его романе в Лондон на Всемирную выставку, из-за досадных недоразумений и путаницы никак не может туда добраться (хотя самому автору это удается — и он прерывает свое повествование, развлекая слушателей рассказом о разнообразных экспонатах Хрустального дворца). Так и не побывав внутри творения Пакстона, Сендбойзы тем не менее приобрели сувениры на память о своем визите: улицы по соседству с выставкой были переполнены “разъездными торговцами, расхваливающими свои товары — одни держали подносы с посеребренными медалями Выставки, другие — изображающие выставку картинки с золотым тиснением или “желатиновые карточки”[7]” (Mayhew, 132). В переполненных пансионах города Сендбойзы сталкиваются с многочисленными иностранными туристами, приехавшими посмотреть Лондон, среди которых особенно выделялись усатые французы. Еще более ловкий ход Мейхью заключается в том, что интернационализм, столь характерный для Всемирной выставки, был выставлен на всеобщее обозрение даже в самых неприглядных частях города, вроде лавки подержанной одежды, куда мистер Сендбойз вынужден отправиться в поисках замены утраченным брюкам (и не спрашивайте, как он их потерял; это очень долгая история): “Покупатели представляли группу почти такую же живописную и пеструю, как и продавцы, — здесь были представители всех народов, одетые во все возможные одежды. Одни — греки, другие — швейцарцы, третьи — немцы. Некоторые пришли за покупками <...> для “ирландского рынка”. <...> Этот еврей намеревается приобрести поношенную одежду “знатных” господ, чтобы сбыть эти поблекшие наряды актрисам второсортных театров или “веселым” дамам из верхних лож. А тот старый израэлит <...> выбирает такие черные одеяния, которые бы позволили “прилично выглядеть” или походили бы на “благородное облачение” бедного священника” (Mayhew, 100). Всемирную выставку народов можно было обнаружить на любом уличном рынке столицы.

В своих гиперболизированных описаниях Мейхью высмеивает те приспособления, с помощью которых столица извлекала выгоду из проведения Всемирной выставки, превращая значительные по площади районы города в продолжение огромной экспозиции, размещенной под сводами Хрустального дворца Пакстона. Но эта сатира имела реальную основу: в 1851 году экспозиции Всемирной выставки, действительно, были перенесены в пределы города. Лондон уже стал к тому времени “всемирным городом” (world city), если воспользоваться выражением Селины Фокс [1a], но именно международная выставка предоставила ему возможность вновь превратиться в космополитический центр, образец сосуществования народов — в пределах островных границ, положенных Великобритании самой природой. И если в 1851 году на Всемирную выставку явился весь мир, то и Лондон тогда же приобрел черты всемирного восточного базара.

Многое в этой трансформации города было связано с явлениями, совершенно не относящимися к самой Всемирной выставке. Выставка хронологически совпала с преобразованием Лондона в город, благоприятный для международного туризма (оно включало в себя революции в сфере транспорта (Sheppard, 264—273), административные реформы [2a] и закрытие старых городских рынков: сенной рынок, от которого район Хеймаркет получил свое имя, перестал существовать к 1830 году, а мясной рынок Смитфилдз был закрыт в 1852 году [3a]). История лондонских театрализованных зрелищ насчитывала к тому времени уже многие и многие годы: диорамы, цирки и парки развлечений эпохи Регентства [4a] к выставке 1851 года нужно было просто подновить. Дж. Сондерс, например, вспоминает о возобновленных ко Всемирной выставке развлечениях в Воксхолле (зеркальный зал, балет и выступления канатоходцев, конную выездку и, конечно, фейерверки) (см.: Knight, 1:410—411). Путеводители 1851 года отмечают, что эти усовершенствования были сознательно приурочены к открытию Всемирной выставки: “В этих садах <...> недавно были проведены разнообразные переделки. Их новое оформление выдержано в стиле интерьеров Хрустального дворца, а театр значительно расширен” (Limbird, 136). Развитие лондонских театров, особенно множества мюзик-холлов (с разнообразными интернациональными элементами, от появившихся в спектаклях элементов юмора тех или иных этносов до заграничных песенок), было обусловлено пересмотром в 1843 году законов, регулирующих работу театров [5a]. За несколько десятилетий до Всемирной выставки началось оживление деятельности музеев, на волне которого был построен Хрустальный дворец: он должен был объединить в единый комплекс музеи Южного Кенсингтона[8]. 1851 год дал этому процессу новый импульс, и всего за несколько лет до выставки были пересмотрены также и принципы организации коммерческих экспозиций [6a].

Еще важнее то, что на 1851 год приходится пик значительного прироста и изменения состава населения центрального Лондона, и значительную роль в этом, равно как и в трансформации облика города, сыграл уровень иммиграции. В десятилетие, предшествовавшее открытию Хрустального дворца, в столице поселились 330 тысяч иммигрантов, а в последующее десятилетие к ним прибавилось еще 286 тысяч (Porter, 205). Причины такого наплыва были разнообразны — от неурожая картофеля в Ирландии до высылки радикальных политиков после неудавшихся европейских революций 1848 года и переворота во Франции в 1851 году (Адольф Смит подробно рассказывает о притоке политических беженцев в своей статье, написанной для Вальтера Безанта[9]). Как бы то ни было, в середине века в Лондоне нашли убежище разнообразные этнические группы, и их число продолжало расти [7a].

Ширли Брукс, оценивая это разнообразие и те процессы, которые, как ему казалось, вследствие распространения новых видов передвижения, вели к упразднению национальных границ, высказал в 1849 году предположение, что “в один прекрасный день иностранцев просто не станет”. Он имел в виду, что исчезнут национальные различия, а не то, что приезжих больше не пустят на остров: “Времени уже нет, и нам остается только упразднить пространство” (Brooks, 175). Между тем присутствие чужестранцев на лондонских улицах было вполне заметно, и очерк Брукса “Благородные иностранцы в Лондоне” предлагал разнообразные способы распознать приезжих из Америки, Испании, Италии или Франции. В действительности иностранцы в Лондоне не растворялись, а распределялись по легко опознаваемым этническим анклавам и профессиям, каковые были уже вполне очевидны для комментаторов лондонской жизни середины века. Джордж Огастас Сейла в 1859 году составил список множества иностранных обитателей столицы: “Много лет назад доктор Джонсон назвал Лондон “канализационной трубой Парижа и Рима”, но в наши дни это — резервуар, огромная бочка, куда сливаются бесчисленные потоки иммигрантов из Европы. <...> Немцы становятся портными и сапожниками; швейцарцы — лакеями, привратниками и официантами. <...> В Лондоне есть и иностранцы — представители свободных профессий, в число которых я включил бы французских, швейцарских и немецких гувернанток, французских художников, актеров, певцов и поваров; итальянских певцов и музыкантов; французских парикмахеров, модисток, портных, прачек-крахмальщиц[10] и преподавателей. <...> Очень много здесь и услужающего люда: французские и итальянские лакеи и продавцы, немецкие кормилицы и няни. Есть иностранцы-коммерсанты: целые колонии — купцов-греков в Финсбери, немцев в Майнориз, французов вокруг Остин-Фрайерз, потомков переселившихся из Испании евреев — в Уайтчепеле. <...> Есть иностранцы-мастеровые: французские, швейцарские и немецкие часовщики, французские и немецкие литографы, итальянские гипсовщики и немецкие кондитеры, пивовары и кожевники. Есть иностранцы-нищие: немецкие и эльзасские продавщицы метел, итальянские шарманщики, французские составители прошений... индийские подметальщики и музыканты, играющие на тамтамах” (Sala [1859], 165—166). Все эти подданные разных стран, по сообщению Сейлы, селились в центре Лондона — в месте, которое он назвал Лондонским Патмосом, — “на островке, ограниченном четырьмя площадями — Сохо-сквер на севере, Лестер-сквер на юге, четырехугольником Линкольнз-Инн-Филдз <...> на востоке и Голден-сквер на западе” (p. 166). Сейла помещает иностранцев не просто в самом центре Лондона, но и в непосредственной близости от его главных выставочных площадок.

Еще в 1842 году журнал “Панч” отмечал интернационализацию лондонского публичного пространства в статье о “Диване Глиддона” — арабском ресторане, где “официантами были настоящие мусульмане, разумеется, облаченные в восточные костюмы. <...> За большие деньги сюда выписан араб, который с восьми до десяти рассказывает любопытствующим сказочные истории” (“Gliddon’s Divan”). В следующее десятилетие все эти процессы лишь усилились. Так, Огастас Хее писал о Сохо: “Весь этот район <...> выглядит по-французски. <...> Там есть французские школы, французские фамилии на вывесках многих лавок, французские рестораны <...> и шарманщики в Сохо считают, что мелодия “Марсельезы” приносит самый большой доход” (Have, 2:130). Французы поделили территорию Сохо, добавляет Адольф Смит, с бежавшими из Италии соратниками Мадзини; у тех и других есть собственные гостиницы, пабы и рестораны (Smith, 399—404). Опубликованный в 1851 году в журнале Ч. Диккенса “Домашнее чтение” очерк “Прогулка по Уайтчепел” предлагал зарисовки анклавов иноземной культуры в Лондоне. На одном этапе этого путешествия “мы вдруг оказываемся в фатерлянде. <...> Повсюду здесь немецкие пивные, немцы-булочники и лавочки, где вы можете заказать кислую капусту и картофельный салат, словно вы в самом Франкфурте”. Немного дальше “вас окружат еврейские ребятишки... и почти все дешевые кофейни, мимо которых вы пройдете, полны еврейской молодежи”. А еще дальше — “что это? “Большая австралийская панорама” — передвижные картинки. Вход — один пенни. Спешите видеть! У дверей толкутся люди в одеждах эфиопских певцов” (цит. по: Korg, 87—88). Двигаясь из центра Лондона на восток, можно увидеть несколько таких этнических анклавов.

Так или иначе, на Лестер-сквер действительно было множество иностранцев и иностранных лавочек. Как замечал Адольф Смит, “карикатуристы обязательно связывают иностранца с Лестер-сквер, и именно в этом районе до сих пор можно найти больше всего чужеземных лавочек, ресторанов, кафе и гостиниц” (Smith, 399). Описывая этот район в 1861 году, Джордж Огастас Сейла оценивал эту ситуацию менее позитивно: “Поразительно, как много иностранного сброда и чужеродных мерзавцев окажется на маскараде: Лестер-сквер и Пантон-стрит, клоаки Хеймаркета и Сохо извергают бородатых и напомаженных негодяев из своих провонявших потофё[11] кварталов в эти танцевальные залы” (Sala [1861], 415). Так что не все были довольны переменами в Лондоне, хотя, если быть объективными, в своих “круглосуточных” путешествиях, когда речь шла о других местах, Сейла более спокойно отзывался о присутствии чужеземцев и не находил ничего дурного в иностранцах, посещающих Ковент-Гарден (Sala, 35). Он даже передавал мнения самих иностранцев о Лондоне (к примеру, о различиях дневного и ночного города или суждения американцев о лондонских устрицах — р. 342, 350).

Однако поразительно, что взгляды Сейлы, кажется, разделяли немногие. Большинство современных ему комментаторов приветствовали участие иностранцев в жизни города, и даже их работу в бакалейных лавках. В хвалебном гимне Г. Додда, этой “истинной энциклопедии полезных советов”, предлагавшейся в лондонских магазинах в 1851 году, экзотика становится предметом восторженных описаний: “Здесь вы окажетесь в обществе мастеров и продавцов со всех концов земли: чаши “сучэн” и “тванкай”[12] в витринах бакалейной лавки знакомят нас с миллионами подданных Поднебесной империи, лежащие рядом пряности переносят нас на Цейлон, Молуккские острова и вообще в тропики; “итальянский магазин”, предлагающий тысячу кулинарных соблазнов, показывает, что дают нам властительная Италия, Греция и Левант” (цит. по: Knight, 5:385). Конечно, все это только вещи, а не люди, и, возможно, товары легче оценить отдельно от их производителей, но свидетельства современников — даже о прозаических сторонах жизни иностранцев, как в описанной в “Домашнем чтении” прогулке по Уайтчепел, — говорят скорее о восхищении, нежели о страхе в связи с присутствием чужестранцев.

Перечисление товаров и стран, которое приводит Додд при посещении бакалейной лавки, очень похоже на то, как современники описывали экспонаты Хрустального дворца, и это сходство кажется более чем неслучайным. Сопоставительное описание двух способов демонстрации товара — на витрине магазина и на Всемирной выставке — становится для Мейхью главной темой (насколько о ней можно говорить в данном случае) в романе “1851 год”. Лестер-сквер, место наиболее явного присутствия иностранцев в Лондоне, за несколько месяцев до открытия Всемирной выставки, стало одновременно местом самой масштабной выставочной деятельности. По воспоминаниям Огастаса Хее, “с начала нашего [то есть девятнадцатого. — Т.П.] века Лестер-сквер стал приходить в упадок, и все больше представлял собой зрелище запустения... В 1851 г. его сдали в аренду, и нищету этого района скрасило сооружение глобуса Уайльда, а соседние дома были сданы под таверны, выставки восковых фигур, представления акробатов и панорамы” (Hare, 2:130). Говоря о глобусе, Тимбз приводит следующие факты: “В 1851 году земля была сдана в аренду на десять лет <...> господину Уайльду, географу, и по его заказу здесь воздвигли <...> круглое здание диаметром 90 футов, которое заключало в себе глобус диаметром 60 футов 4 дюйма. Днем он освещался через отверстие в центре купола <...> а ночью газом. Каркас глобуса составляли горизонтальные обручи, скрепленные поперечными рейками, а изнутри (что позволяло одним взглядом охватить весь рельеф) помещалась вылепленная из гипса физическая карта поверхности Земли” (Hare, 513). Вот описание, принадлежащее предшествующему десятилетию: “Это вид с высоты птичьего полета, представленный внутри огромного глобуса, который был размещен в здании, внешне напоминающем “Колизей” в Риджентс-парке. <...> Этот глобус изображает все особенности земного рельефа, так хорошо описанные Гумбольдтом. Горы представлены выпукло, области льда — во всем их радужном блеске; русла больших рек, вулканы и т.д. обозначены отчетливо, как и границы географических областей” (British Metropolis, XIX—XX). Лимбёрд передает свой опыт посещения глобуса так: “Посетитель видит сразу весь наш огромный мир сверху, снизу и вокруг себя — изображение земного шара, его богатств и чудес”, и замечает, что в этом здании находится также “Аполлоникон” — “огромный механический музыкальный инструмент” (Limbird, 75). Это великолепие, по-видимому, было создано с тем, чтобы подчеркнуть зрелищный и интернациональный характер города.

Дальнейшие изменения охватили и другие части Лестер-сквер, создавая беспрецедентную концентрацию зрелищ. Тимбз писал: “По центру восточной стороны Лестер-сквер в 1852—1853 годах был построен “Паноптикон науки и искусства” <...> с двумя минаретами около 100 футов высотой, куполообразной крышей и другими элементами восточной архитектуры. <...> Там были залы для публичных лекций, лаборатория, изумительное оборудование для опытов; электрофорная машина с пластинами восьми футов в диаметре и т.д. Сейчас в этом здании — “Дворце Альгамбры” — расположен гигантский мюзик-холл” (Timbs, 514). Этот случай напоминает нам о том, что выставки могут быть весьма кратковременными мероприятиями.

Временный характер таких развлечений не отменяет всего вышесказанного; и новые формы выставок начали сменять старые. Так было со зданием, которое также находится на Лестер-сквер и в конечном итоге было преобразовано в мюзик-холл “Империя”; дворец Севил-хаус превратился сначала в мюзик-холл “Эльдорадо”, сгорел и был заново отстроен; и, как рассказывает Дж.Б. Бут, “затем на этом месте почти случайно сменяли друг друга самые разные развлекательные заведения, от кафешантана до панорамы”, и после четырнадцати лет запустения здание было реконструировано в 1884 году и вновь стало мюзик-холлом (Booth, 135). С 1849 года, замечает Тимбз, там была выставлена “громадная движущаяся панорама Миссисипи”, и “с тех пор это место стало подлинным Ноевым ковчегом для всех выставок, отличавшихся скорее пестротой, чем хорошим вкусом” (Timbs, 513). Итак, с 1851 года одновременно появившиеся на Лестер-сквер новые принципы организации выставок и элементы иностранной экзотики создали — не только в Хрустальном дворце — новое, все более интернациональное лицо Лондона.

В этом смысле процесс становления Лондона в качестве всемирного центра торговли соединял в себе приятие иностранного (вследствие как усилившегося притока в город иммигрантов, так и недолгого наплыва путешественников в 1851 году) с эффектом постепенного усвоения на низших этажах культуры принципов, воплощенных в самом Хрустальном дворце. Под влиянием Всемирной выставки (и с использованием ее достижений) стало возможным сооружение комплекса, где соседствовали множество музеев, регулярные международные выставки и различные учебные заведения. Все это преобразило в течение последующей четверти века лондонский Южный Кенсингтон в единый выставочно-образовательный район Альбертополис [8a].

Но и другие музеи столицы претерпели сходную трансформацию. В то же время (особенно после открытия в 1847 году тогда еще недостроенного Смёрком[13] здания) вступил в новую эпоху Британский музей, широко распахнувший двери для посетителей и начавший широкомасштабную кампанию по собиранию памятников материальной культуры, в особенности благодаря ассирийской экспедиции Лэйярда в конце 1840-х годов и раскопкам Ньютона в Галикарнасе в начале 1850-х годов (формирование этой коллекции было почти в те же годы описано в: Hare, 2:165—176). К 1867 г. Джон Тимбз насчитывает в Лондоне 53 музея и полдюжины картинных галерей, многие из которых были новыми или переехали в новые помещения примерно в середине века (Timbs, 585—606, 674—678).

Торговые заведения Лондона тоже демонстрировали влияние новых принципов организации выставок, равно как и новые заграничные товары: прежде всего это касалось использования зеркального стекла, открытого пространства витрин и нового расположения товаров. Г. Додд в 1851 году отмечал: “Столичные магазины приняли тот вид, который они имеют сегодня — тяжеловесное бесформенное окно уступило место пронизанным светом эркерам, а крыши из дранки сменил плоский деревянный настил; мелкая расстекловка сменилась более крупной, кронглас — зеркальным стеклом, а грубые деревянные оконные переплеты — легкими латунными... эти перемены должны были заметить все, кто знаком с нашей огромной столицей” (цит. по: Knight, 5:389). Модель музейной витрины, доведенная до совершенства в выставочном пространстве Южного Кенсингтона, была воспроизведена и в столичных магазинах.

Как же далеко простиралось нисходящее влияние интернационализации города и новых принципов экспозиции? Удивительно, если судить по сочинениям авторов той эпохи, оно было более всего заметно в лондонских низах, среди бродячих уличных торговцев: присутствие иностранцев и всего чужеземного было доминирующей темой в тогдашних описаниях жизни улиц. Книга, которой более всего прославился Мейхью (и это не вышеупомянутый роман “1851 год”!), посвящена, по большей части, рассказу об уличных торговцах. Она создает впечатляюще пеструю картину — индийцы-травники в тюрбанах; малайцы, индейцы и африканцы — продавцы христианских брошюрок; евреи из Северной Африки, торгующие пряностями; музыканты-эфиопы (настоящие или загримированные); китайские матросы; арабские и индийские барабанщики; цыганки-гадалки и цыгане-воры, — и эта картина служит в книге фоном и основой более общего тезиса о размывании коренных простолюдинов-“кокни” ирландцами и евреями [9a].

Однако Мейхью не был одинок в своих ощущениях. Альфред Розлинг Бранетт, вспоминая Лондон середины XIX века, сходным образом выделяет среди уличных артистов иностранцев (евреев, цыган, итальянцев, немцев, тирольцев и швейцарцев), а также подчеркивает, что панорамы и кинетоскопы стали все больше вытеснять кукольников прежнего времени, с их непременными персонажами — Панчем и Джуди (Brunett, 43—71). Чарльз Менли Смит после подробного описания немецких духовых оркестров, французов-шарманщиков, швейцарских и тирольских шарманщиков с обезьянами, ирландца или савояра с органом на тележке делает очевидный вывод: “В этом отношении вот что примечательно: все они, за исключением небольшой примеси ирландцев, — иностранцы” (Smith, 17; примеры на p. 2—6). Однако не все были так великодушны по отношению к ирландцам, как Смит.

Постановки, разыгрывавшиеся на уличных представлениях, могли подобным же образом служить отражением формировавшегося нового глобализма. Смит, например, вспоминает выступление кукольного театра, где “Наполеон, Типу Саиб и королева Виктория танцуют рил” (Smith, 6). Франсис Уэй, приехавший в Лондон из Франции, вспоминает, как видел в 1856 году пантомиму в старинном духе, переложенную на современные нравы, в которой разыгрывались сюжеты Крымской войны (со свойственными пантомиме жестами): “Адмирал Напье появился в полной форме, приказал заковать нескольких казаков в кандалы, пожал руку редактору “Таймс”, был избран председателем, а затем, сбросив мундир, танцевал безумную джигу с Арлекином. Все это закончилось сценой на завоеванном острове, освещенном разноцветными “римскими свечами”. В центре высилась огромная гирлянда цветов, которая поддерживала статуи королевы Виктории и Наполеона III. <...> Принц Жемчуга и Королева Винограда увенчали их лавровыми венками, их окружили балерины, одновременно делавшие изящные па ножками, Коломбина и шут пали на колени, солдаты Ричарда III обнажили оружие, и занавес опустился под величественные звуки “Боже, храни королеву”” (цит. по: Korg, 147). Это представление, конечно, нельзя назвать последовательным политическим анализом, но его зрелищный, “демонстрационный” формат и очевидный интернационализм производят сильнейшее впечатление.

Новый облик Лондона как витрины жизни разных народов был глубоко значимым и оказывал влияние в диапазоне от высокой культуры музеев до низовой культуры уличных представлений, и это влияние оказалось впоследствии вполне устойчивым. “Паноптикон...” на Лестер-сквер не мог, наверное, существовать дольше, но его преемник — открывшийся в том же здании мюзик-холл “Альгамбра” — на рубеже веков все еще пользовался вниманием публики; и побывавший за его кулисами Джон Дуглас отметит доносившиеся звуки “французской и итальянской болтовни” (Douglas, 51). Дуглас также обнаружит среди уличных торговцев на Петтикот-Лейн “представителей всех народов — турок, матросов-индийцев, китайцев, японцев, индусов” (Douglas, 251). Значение Лондона как “всемирного города” с течением времени станет еще более явным.

Возможно, не самым важным, но, несомненно, одним из самых заметных признаков интернационализации Лондона стало расширение его привычного меню. Один из современников вскоре после 1851 года отмечал: “Мы предполагали извлечь множество уроков, а тем самым и выгод, от Всемирной выставки 1851 года. <...> Но давайте не забудем некоторых конкретных уроков, полученных тогда. <...> У нас тут было множество иностранцев, которые на беспокойный вопрос <...> “и где ж нам пообедать?” в ответ слышали лишь эхо. Если бы они спросили об этом у нас, что мы могли ответить? Мы так же не знали об этом, как и они” (London at Dinner, 5—6). Тенденция к интернационализации лондонской кухни видна уже по меню ресторана Сойера в год открытия выставки. И хотя этот эксперимент не был сколько-нибудь продолжительным, у него появились последователи, и уже в последние годы XIX века обзоры ресторанов подполковника Ньюнема-Дэвиса для “Пэлл Мэлл гэзетт” регулярно отражали как влияние космополитизма, так и поразительную смесь разных альтернатив английской кухне. Ньюнем-Дэвис мог оказаться за обедом в обществе американки, с которой он познакомился в Суэце, а меню включало “яйца по-русски” в водочном соусе и “салат по-венециански”, а также множество французских блюд (Newnham-Davis, 52—56). Он мог заглянуть на Стренде в заведение, владельца которого называли “римлянином”, а официантами были итальянцы (Ibid., 23); мог наслаждаться французскими и русскими блюдами под звуки вальсов Центральной Европы (Ibid., 38—44); мог оспорить мнение своего сотрапезника о том, “что за пределами Индии карри могут приготовить только на Сент-Джеймс-сквер”, поскольку “самолично отведал отличный карри в “Крайтерионе”, где его приготовлением занимался темнокожий повар, и помнил еще, что карри было фирменным блюдом у Сесила” (Ibid., 59). Обедая у Гатти, Ньюнем-Дэвис мог вспомнить, как однажды “странного вида иностранцы сели за столики с мраморной столешницей и расхваливали какое-то блюдо, в состав которого входило огромное количество макарон”, и где он встретил “адъютанта Гарибальди” (Ibid., 68, 69). Ему довелось познакомиться с офранцузившейся русской и польской кухней в “Савое”, где шеф-повар только что вернулся из Канна, а швейцаром был “африканский джентльмен” (Ibid., 73—76). Описанные современниками середины XIX века французские рестораны в Сохо и Лестер-сквер уже в начале следующего столетия рекомендовались в бедекеровском путеводителе по Лондону (Baedeker, 16).

К тому времени, если принимать во внимание статус Лондона как имперского города, все это выглядело совершенно естественным. Но истоки нового космополитизма британской столицы восходят еще к эпохе 1851 года. Достичь этого стало возможно благодаря соединению новых принципов организации выставок и интернационализма, основанному на традиционных структурах, новую силу которым сообщала длинная тень Хрустального дворца.

Пер. с англ. О. Карповой

Примечания

1a) Стоит отметить, что современные историки гораздо больше, чем их предшественники, интересуются этими изменениями. См. очень полезный и проницательный обзор историографии последних лет, посвященной иностранцам в Лондоне, в: Burton, ch. 1.

2a) Хотя Лондону все еще не хватало той централизации, которая была характерна для крупнейших столиц, между 1851 и 1855 годами была осуществлена значительная рационализация его устройства, вызванная, в частности, подготовкой ко Всемирной выставке (Young, Garside, 22—25).

3a) Hare Augustus J.C. Walks in London (б.г., но после 1877; 2 тома в одном). Vol. II. P. 46. Vol. I. P. 174; тот факт, что мясной рынок в середине века все еще существовал в центральном Лондоне, современникам казался странным.

4a) Книга Ричарда Олтика “Shows of London” (1978) остается отправной точкой для исследования развития принципов торгово-выставочной деятельности. См. также: Hyde Ralph. Panoramania! (1988).

5a) См. сообщение Дж. Холлингсхеда о новооткрытых театрах в: London in the Nineteenth century / Ed. Walter Besant. L., 1909. 194 ff. Джон Тимбз насчитал в столице к 1867 году 41 мюзик-холл (Timbs, 607—609).

6a) Подробнее об этих изменениях см. далее. Информативный исторический очерк см. в: Bennett.

7a) См.: The Peopling of London / Ed. Nick Merriman. L., 1993, хотя более ранняя иммиграция тоже имела место, именно в середине XIX века в Лондоне образуются арабская, еврейская, ирландская, испанская, итальянская, китайская, немецкая и польская общины и поселяются представленные в меньших количествах африканцы и афроамериканцы.

8a) Начальный этап его развития описан участником этого процесса в: Bowring Eugene. South Kensington // Nineteenth Century. 1877. № 1. Р. 743—760; № 2. Р. 62—81.

9a) Этот круг проблем книги Мейхью “London Labour and the London Poor” (вышедшей в журнальном варианте в 1855-м и отдельным изданием в 1862 году и основанной на сведениях, собиравшихся с 1849 года) я уже неоднократно подробно обсуждал в других работах, выводы которых я не буду здесь повторять. См. мой доклад “Ethnicity as Marker in Henry Mayhew’s London Labour”, прочитанный на национальной конференции NACBS в октябре 1998 года.

1) Географ Дж. Уайльд выстроил к Всемирной выставке самую большую на тот момент модель земного шара. Глобус был продан и перемещен с Лестер-сквер в 1862 г. — Здесь и далее примечания, отмеченные цифрами, принадлежат автору и помещены в конце статьи, а подстраничные примечания, отмеченные звездочками, — редакции.

2) Алексис Бенуа Сойер (1810—1858) — знаменитый английский шеф-повар французского происхождения, был шеф-поваром так называемого Лондонского клуба реформ. Сойер прославился тем, что во время голода в Ирландии открывал специальные кухни, в которых продавал продукты питания за полцены. Во время Крымской войны был советником британской армии. Автор книг по кулинарии.

3) Финеас Тэйлор Барнум (1810—1891) — известный предприниматель, один из основателей американского шоу-бизнеса. Организатор Американского музея в Нью-Йорке и многочисленных паноптикумов и подобных им зрелищ. Прославился как владелец самого известного в США цирка.

4) Дженни Линд (1820—1887) — знаменитая оперная певица шведского происхождения, выступала в Лондоне с 1847 г.; Ф.Т. Барнум организовал ее выступления в 1850 г. в США, где она, как и в Великобритании, пользовалась огромной популярностью. Именем Дженни Линд была в 1850-е годы названа одна из моделей британских локомотивов.

5) Сомерсет-хаус (постр. 1776—1786, архитектор — Уильям Чэмберз) — здание, в котором располагалась в то время Комиссия по исполнению закона о бедных. В настоящий момент оно принадлежит Королевской академии художеств.

6) Kaffir (араб.) — неверный; наименование, данное в XVIII в. бурами народам банту (главным образом народу коса).

7) Желатиновые карточки — открытки, печатавшиеся особым образом на покрытой желатином бумаге. Не путать с желатиновыми фотографическими отпечатками, которые были изобретены Г.Ф. Талботом только через год после Лондонской выставки — в 1852 г.

8) По инициативе ряда английских художников и архитекторов и сотрудничавшего с ними во время Выставки 1851 г. немецкого зодчего Г. Земпера была создана система обучения мастеров дизайна и архитекторов на базе специальных художественных музеев. Такой музей и связанная с ним школа дизайна были созданы в 1857 г. в Южном Кенсингтоне (Лондон). Впоследствии эта школа стала главным центром обучения молодых дизайнеров в Англии. На основе Южнокенсингтонского музея и школы при нем позднее возникли Музей Виктории и Альберта (который получил это имя в 1899 г.) и Королевский колледж искусств.

9) Вальтер Безант (1836—1901) — английский писатель, литературовед, общественный деятель, филантроп; в своих произведениях неоднократно описывал общественные язвы лондонского Ист-Энда. Редактор и составитель сборника “London in the Nineteenth Centure”

10) Речь идет об особом способе чистки вещей, при котором не использовалась вода: сухие грязные вещи посыпали крахмалом, а затем выбивали, как ковры.

11) Потофё — суп в горшочке (франц. кухня).

12) “Сучэн” (souchang) и “тванкай” (twankay) — сорта китайского чая, в англоязычных странах продаются под этими названиями до сих пор

13) Смёрк Роберт (1781—1867) — один из крупнейших представителей классицизма в английской архитектуре, автор центрального фасада Британского музея (1823—1847), работу над проектом Британского музея с 1847 г. продолжил его брат Сидней Смёрк (1798—1877).